потея от жары, то дрожа от холода, я прижимал завязанную, раздутую руку к груди и вспоминал, как добрая миссис Макреди оглядывала мой замусоренный, не такой уж уютный двор. У вас есть телефон, мистер Джеймс? Я вижу, что нет.

Нет. Телефона у меня не было. Я остался в полном одиночестве на ферме, ради которой убил, и не мог вызвать помощь. Я видел, как кожа все больше краснела над повязкой: на запястье, полном вен, которые могли разнести отраву по всему телу. Пожарные не справились. Я думал перетянуть запястье жгутом – убить левую кисть, чтобы спастись самому, или даже ампутировать ее топором, которым мы рубили щепки на растопку да иногда обезглавливали кур. И то, и другое представлялось оправданным, но для этого требовалось затратить очень уж много усилий. Так что я лишь дотащился до «гиблого места» за таблетками Арлетт. Вновь принял три, на этот раз запив холодной водой – горло горело, – и вернулся к печи. Меня ждала смерть от крысиного укуса. Я это знал и смирился с этим. Смерть от укусов животных и заражения – обычное дело, таких случаев полно. Если бы боль стала совершенно невыносимой, я бы сразу проглотил все оставшиеся таблетки. Удержало меня от этого только одно – помимо страха смерти, который, как я полагаю, свойственен нам всем, в той или иной степени, – шанс, что кто-то может прийти: Харлан, или шериф Джонс, или добрая миссис Макреди. Мог заявиться даже адвокат Лестер, чтобы вновь донимать меня злополучными ста акрами.

Но больше всего я надеялся на возвращение Генри. Он, правда, не вернулся.

Кто пришел, так это Арлетт.

Вы, возможно, задавались вопросом, как я узнал о пистолете, который Генри купил в ломбарде на Додж-стрит, и ограблении банка на Джефферсон-сквер. Если задавались, то скорее всего ответили на него сами: между 1922 и 1930 годами прошло немало времени; вполне достаточно, чтобы выудить все подробности в библиотеке, из соответствующих номеров издававшейся в Омахе ежедневной газеты «Уорлд гералд».

Разумеется, я просматривал газеты. И писал тем, кто встречал моего сына и его беременную подружку на их коротком и гибельном пути из Небраски в Неваду. В большинстве своем эти люди мне отвечали, с готовностью сообщая разные мелочи. Такой подход к расследованию логичен, и, несомненно, вы сочтете его правильным. Но письма эти я написал гораздо позднее, после того, как покинул ферму, и ответы лишь подтвердили то, что я уже знал.

Уже? – переспросите вы, и на это я отвечу просто: «Да. Уже. И знал не после того, как все произошло, а до того, во всяком случае, часть. Последнюю часть».

Как? Ответ прост. Мне рассказала моя мертвая жена.

Вы, разумеется, не верите. Я понимаю. Любой здравомыслящий человек не поверит. В моих силах только одно – рассказать об этом в моем признании, это мои последние слова, и все, что я тут пишу, – правда, от первого до последнего слова.

Я проснулся у печи следующим вечером (или еще через сутки; после того как поднялась температура, я потерял счет времени) и вновь услышал, как кто-то шуршит и скребется. Поначалу предположил, что это все тот же ледяной дождь, но когда поднялся, чтобы отломить кусок от засыхающего батона, который лежал на столешнице, увидел оранжевую закатную полоску на горизонте и сверкавшую в небе Венеру. Буря закончилась, но странные звуки становились все громче, только доносились не от стен, а с заднего крыльца.

Защелка двери пришла в движение. Сначала она только дрожала, словно руке, которая пыталась ее повернуть, не хватало для этого силы, потом это прекратилось, и я решил, что мне все привиделось, но тут защелка поднялась над скобой и дверь открылась с холодным дуновением ветра. На крыльце стояла моя жена. Все в той же джутовой сетке для волос, но теперь припорошенной снегом. Должно быть, она проделала медленное и мучительное путешествие от того места, где ей следовало упокоиться. Лицо наполовину разложилось, нижняя челюсть сместилась в одну сторону, клоунская ухмылка стала еще шире. Многозначительная ухмылка, почему бы и нет? Мертвые знают все.

Ее окружала придворная свита. Это они каким-то образом вытащили ее из колодца. Это они удерживали ее на ногах. Без них она оставалась бы призраком, злобным, но беспомощным. Но они оживили ее. Арлетт была их королевой и при этом их марионеткой. Она прошла в кухню, и ее жуткая походка никоим образом не напоминала ходьбу. Крысы окружали ее плотным кольцом, одни смотрели на нее с любовью, другие – на меня с ненавистью. Покачиваясь, она обошла кухню, заново знакомясь со своими прежними владениями, при этом с ее платья падали на пол комья земли (стеганое одеяло и покрывало отсутствовали), а голова моталась из стороны в сторону на перерезанной шее. Один раз голова даже откинулась назад до самых лопаток, прежде чем подняться с тихим и чмокающим звуком.

Наконец взгляд ее затуманенных глаз добрался до меня. Я попятился в угол, где стоял ящик для дров, теперь практически пустой.

– Оставь меня в покое, – прошептал я. – Тебя здесь нет. Ты в колодце и не можешь выбраться оттуда, даже если и не умерла.

В горле у нее что-то булькнуло, словно она подавилась густой подливой, и она продолжила движение, реальная до такой степени, что отбрасывала тень. И я ощущал запах разлагающейся плоти женщины, которая в порыве страсти иногда просовывала свой язык мне в рот. Она была здесь. Настоящая. Как и ее королевская свита. Я чувствовал, как крысы бегают по моим ногам, щекочут лодыжки усиками, обнюхивают мои кальсоны.

Упершись пятками в ящик для дров, я попытался отклониться назад, чтобы увеличить расстояние между собой и приближавшимся трупом, потерял равновесие и уселся в ящик. Ударившись воспаленной и раздувшейся рукой, едва ощутил боль. Арлетт наклонилась надо мной, и ее голова… качнулась. Плоть отделилась от костей, и ее лицо свесилось вниз, будто нарисованное на воздушном шарике. Крыса забралась на стенку ящика для дров, спрыгнула мне на живот, перебежала на грудь, понюхала кожу под подбородком. Я чувствовал, как другие шебуршат под моими согнутыми коленями. Но они меня не кусали. Все ограничилось одним укусом.

Арлетт наклонилась надо мной. Ее запах разил наповал, как и перекошенная ухмылка от уха до уха… Я вижу ее и сейчас, когда пишу эти строки. Я приказал себе – умри, но сердце продолжало биться. Ее висящее лицо скользнуло к моему. Я чувствовал, как моя щетина срывает частички кожи с ее лица, слышал, как ее сломанная челюсть скрипит, будто обледеневшая ветка. Потом ее ледяные губы прижались к моему горячему от температуры уху, и она принялась нашептывать мне секреты,